Почему некорректный язык приводит к дегуманизации общества

Среди друзей и близких я известна как человек, который придирается к словам. Когда кто-то нарушает обещание и говорит «у меня не получилось», я сразу обращаю внимание на безличную конструкцию и говорю (мысленно или вслух — в зависимости от степени близости с человеком): «Это не у тебя не получилось — это ты не смог». Сломалось, разбилось, не вышло, показалось — таких отговорок много, и это не просто слова. Я убеждена, что избегая субъекта в выборе выражений, человек предпочитает не брать на себя ответственность, и вольно или невольно это отражается в его выборе лексики. 

Придирчивость к словам привела к тому, что в 2018 году я инициировала в издании «Такие дела» проект «Мы так не говорим» — онлайн-глоссарий корректного языка. Его главную мысль я бы сформулировла так: то, как мы говорим, что-то сообщает о нас самих. Поэтому, например, «бомж» и «бездомный» — это не синонимы, хотя вроде бы и означают одно и то же. Потому что два разных слова — это два разных посыла, транслирующие что-то и о говорящем, и об обществе, в котором он находится. 

Когда я вплотную занялась темой толерантного языка, я постоянно сталкивалась с рядом повторяющихся аргументов, почему использовать его не надо. Чаще всего говорят так: неважно, как мы называем человека или явление, главное то, как мы к нему относимся. Надо «делать дела», а не разговаривать. Но во-первых, противопоставление слов и дел ошибочно — аргумент «какая разница, что я говорю слово «инвалид», главное, что я соорудил пандус в подъезде своими руками» сразу устанавливает эту ложную дихотомию. А, во-вторых, слова, будучи отделены от дел, как будто кажутся чем-то невинным, а это не так.

Язык, которым мы привыкаем говорить, мы учим в социальной среде, и, прежде всего, из СМИ и соцсетей — которые уже давно те же средства массовой информации. Язык ненависти, которым пропитаны федеральные каналы («педерасты», «педофилы», «извращенцы», «понаехавшие») перестает восприниматься как что-то маргинальное. Уголовная лексика, которую используют официальные лица («воткнуть шило», «замучаетесь пыль глотать», «мочить в сортире», «жевать сопли») как бы легитимизируется: если так разговаривает руководство страны — нам тем более можно. И даже снисхождение и жалость к уязвимым группам, хотя часто преподносятся как что-то доброе, тоже по факту транслируют унижение. Например, называя свою программу «Откуда берутся кретины?» Елена Малышева будто бы хочет помочь и поговорить по-научному о детях с ментальными особенностями, но выходит настоящее оскорбление.

Толерантность общества к насилию начинается с самых невинных форм, но постепенно и неумолимо возрастает и укрепляется, как и любое привыкание. Сначала мы говорим «бомж» вместо «бездомный» — просто потому что так привыкли. Даун, инвалид, глухой, колясочник, наркоман, проститутка — казалось бы, что такого в этих словах? Мы ничего не имеем против, просто называем вещи своими именами! Зачем коверкать язык, заставляя себя произносить и писать «наркопотребитель», «секс-работник» или тем более «человек, использующий коляску»? Это всего лишь слова, зачем вы пристали ко мне и ограничиваете мою свободу слова? Беда в том, что все эти слова давно перестали обозначать просто диагнозы и состояния, а переросли в ругательства. Это легко проверить, если попробовать использовать их в переносном смысле: «ты одет как бомж», «она ведет себя как проститутка», «ты куда идешь, слепой что ли?»). Называя людей заведомо ругательными словами, мы перестаем видеть в них людей. А когда в другом человеке не видишь равного себе, то и поступать с ним можно как угодно — он же не такой, как ты, он заведомо хуже. 

Удивительно, но многие лингвисты выступают против корректной лексики. Так, например, Максим Кронгауз объясняет, что у русского слова «негр» нет и никогда не было негативной коннотации (что правда), и поэтому нам не стоит брать пример с США, где своя долгая история расизма привела к тому, что так называемое (точнее, уже давно не называемое, ибо под полным запретом) n-word давно и прочно заменилось политкорректным выражением african american. Они, мол, пусть делают с языком, что хотят, а у русского языка свои контексты и своя социальная реальность. Но мне кажется, хотим мы того или нет, но Россия участвует в мировых процессах, и русский язык быстро и успешно перенимает социальные веяния, многие из которых приходя с Запада. И это приводит к тому, что сейчас «негр» звучит уже неэтично даже у нас, где нет таких проблем (а есть другие). 

Лингвисты, с которыми я общалась на тему толерантной лексики, часто не знают многих современных слов и реалий. Например, один из них (очень известный!) говорит, что знать не хочет ничего о «транссексуалах или как там их, и вообще зачем все эти слова, если они относятся только к очень узкой маргинальной группе людей». Но получается странный парадокс — явления существуют, а ученые, которые занимаются языком, про него не в курсе. Тогда кто должен определять, какие слова использовать для называния людей и групп? Получается, сами представители этих групп, раз больше некому.     

Одна из таких уязвимых групп — женщины. Мы привыкли к тому, что СМИ годами и повсеместно транслируют клише про «прекрасный/слабый пол», «украшение коллектива», «достойная мать», «хорошая хозяйка». Давно стало нормой шутить про «женскую логику», «автоледи» и якобы склонность женщин к эмоциям, истерикам, слезам, сплетням и мелодраматизму. Глянцевые журналы постоянно критикуют знаменитых актрис: «запустила себя», «располнела», вышла на люди без косметики или посмела раздеться на пляже и показать свой целлюлит. Большинство людей настолько привыкли к этим нормам, что не видят их абсурдности, а если им на нее указать, то искренне не поймут, что же в тут плохого. 

А плохое — в том, что женщина априори выделяется в отдельную группу «с особенностями». Поэтому она должна делать определенный набор ожидаемых от нее вещей. Дальше механизм тот же — если это не равный мне субъект, а некий объект, то и делать с ним можно то, что я захочу. Сначала это может быть объект романтического преследования и завоевания (что само по себе обесценивает женщину как равного), затем обладания, а потом подчинения (завоеванная женщина быстро превращается в няню и прислугу). А если вдруг объект-женщина подает голос или делает что-то, выходящее за рамки отведенной ей роли — ее нужно поставить на место. Накричать, запереть, побить — каждый решает сам, но практика показывает, что градус и степень действия обычно повышается. Как результат — ужасающая статистика домашнего насилия. Впрочем, парадокс в том, что как раз официальной статистики в России нет (вспомним выражения «не выносить сор из избы», «бьет — значит любит»). Кстати, пословицы вроде «жену не бить — толку не быть» и «бей бабу молотом, будет баба золотом» довольно прочно укоренились в народном сознании, и эти идеи, пусть и более современным словами, транслируются и сегодня повсеместно.

Показательно, что уязвимые группы четко видят связь между языком и действием, и потому первые начинают настаивать на том, а не ином словоупотреблении. Транс-активисты годами требуют не употреблять словосочетание «смена пола», а вместо этого говорить «трансгендерный переход». Специалисты фондов, помогающих детям с синдромом Дауна, настойчиво критикуют клише «солнечные дети», потому что оно лишает этих детей субъектности и выделяет их в некую слащавую жалостную группу. Феминистки настаивают на употреблении феминитивов, потому что ясно видят, как их отсутствие в языке лишает женщин видимости. И правда: если мы скажем «психолог Арутюнян», то 99 процентов людей представят себе мужчину, а не психологиню Зару Арутюнян. В 2020 году Нобелевскую премию по химии за разработку метода редактирования генома получила ученая Эммануэль Шарпантье. Буквально все СМИ написали про нее как про мужчину, каково же было удивление (и позор — СМИ потом быстро исправились), когда выяснилось, что это женщина. 

Казалось бы, все эти вопросы касаются лишь малого количества людей из этих уязвимых групп. Но «уязвимые» группы — это не просто какое-то маргинализированное меньшинство. С них все начинается, да — сначала неизбежно страдают самые слабые: люди в трудной жизненной ситуации, с физическими или ментальными ограничениями. Затем ненависть распространяется на разного рода «других» — представителей «неправильных» этносов (в языке это отражается постоянно — от «лиц кавказской национальности» до «гастарбайтеров», «жидов», «хачей», «косоглазых» и пр.) или, например, людей из всего спектра ЛГБТ+ (тут слов великое множество — от всем известных ругательств до широко распространенных «гомосексуалист», «нетрадиционная ориентация», «сексуальные меньшинства», «транс» и других.) Видите, как расширяется круг? Это уже могут быть вполне здоровые и обеспеченные «другие». Дальше — больше. Женщины, о которых я уже сказала, составляют, как мы помним, половину населения земли — и громкие дела о харассменте в Голливуде говорят о том, что даже самые богатые и знаменитые женщины не перестают быть уязвимой группой. 

Критерии, по которым одни вдруг перестают быть равноценны другим, могут множиться и видоизменяться, распространяясь на все большее количество людей, вбирая в себя все новые группы. Не те песни слушают, не ту одежду носят, не за ту партию голосуют, не те книжки читают — что угодно. И тот, кто вчера был наверху, спокойно презирая «бомжа из подворотни» (ведь тот заведомо недочеловек и точно сам виноват в том, что так опустился), завтра легко может стать по какому-то критерию таким же недочеловеком. Но тогда уже будет поздно — насилие, которое мы допускали в адрес самых слабых и беззащитных, еще на «невинном» уровне языка, окрепло, разрослось и требует новой пищи — «инвалидов» и «наркоманов» ему уже недостаточно.  

Можно ли что-то сделать, чтобы не допускать в своем языке насилия? Не поздно ли? Сделать, безусловно, можно многое. Во-первых, не разделять слова и дела — это логическая ловушка, ведущая к беде. Любить женщину и называть ее «телка» или «баба» невозможно. Донатить в «Ночлежку» и при этом называть ее подопечных «бомжами» нельзя. 

Во-вторых, помнить, что язык — это привычка. Человек, как правило, не любит нововведений и всячески им сопротивляется, так устроен наш мозг. Но новое не значит плохое. Да, поначалу оно неизбежно неудобно, и в языке в том числе. Например, чтобы начать говорить «сексуализированное насилие» вместо привычного штампа «сексуальное насилие», нужно сделать над собой некое усилие. Но его нужно сделать. Необходимо развести в сознании (личном и общественном) темы секса и насилия, и слову «сексуальный» — то есть приятный, возбуждающий — не место рядом со словом «насилие». То же самое с феминитивами — слово «директорка» режет слух только в первые 20-30 раз его прочтения/произнесения, а дальше происходит привыкание.

В-третьих, помнить про уважение к другим. Если мы случайно в автобусе наступим на ногу кому-то нам ненужному и незнакомому, мы ведь извинимся, так? (хочется надеяться) Так и со словами — если мы случайно кого-то обидели словом и назвали не так, как человеку комфортно, нетрудно же в следующий раз исправиться? Не нужно знать, понимать или любить этого человека, чтобы говорить с ним или про него с уважением. Не обязательно понимать, каково быть транс-человеком, чтобы прислушаться и не называть его транссексуалом и не употреблять магическую фразу «операция по смене пола». 

Невозможно измерить в процентах, насколько улучшится общество, если каждый конкретный человек возьмет и перестанет говорить неэтично. Можно продолжить считать, что «все равно от меня ничего не зависит, я песчинка в мировом океане, так зачем начинать». На мой взгляд, это гибельная логика. Она ведет ко всеобщему ощущению беспомощности, лишает людей субъектности и надежды. Давайте не будем ей поддаваться. 

Мне нравится совет Дмитрия Быкова: когда кажется, что все вокруг катится в бездну и сделать ничего невозможно, надо делать себя. Язык — это то, что нам принадлежит, и «делать себя» через язык может каждый, начиная прямо сейчас.

Иллюстрация на обложке: Анна Иванцова для КЧМ