Испытание онлайном: как медиа, университеты и религия переживают коронавирус

Методист проекта «The Earth is Flat — Как читать медиа?», заведующая кафедрой теории и практики медиакоммуникаций ИОН РАНХиГС, журналист и автор телеграм-канала «Православие и зомби» Ксения Лученко отвечает на вопрос, какие перемены из-за эпидемии коронавируса наиболее заметны и какие нас ждут перспективы.

У меня три экспертных области: медиа, образование и религия. И все они сейчас в состоянии кризиса, форсированных перемен. Очень интересно за этим наблюдать, пытаться предугадать, какие изменения временные и уйдут вместе с вирусом и карантином, а с какими нам теперь жить.

Главное открытие инфодемических времён в российских медиа, на мой взгляд, — деконструкция государственной пропаганды. У меня нет подтверждений, но интенсивность и какая-то, я бы сказала, отчаянность в духе «слабоумие и отвага» распространения фейкньюс и конспирологических теорий в России объясняется тем, что люди поверят чему угодно, если оно будет противоречить телевидению. В кои-то веки на федеральных каналах говорят почти правду, во всяком случае придерживаются общемировых взглядов на коронавирус и методы борьбы с ним, но люди не верят. И тотальность этого недоверия, будь я российской властью, меня бы сильно напугала. Любые версии — от «вируса нет, это всё придумала мировая закулиса во главе с Биллом Гейтсом» до «от нас скрывают правду, в Москве трупы на улицах и нет мест на кладбищах» — для людей предпочтительнее официальных сообщений. Я ещё из детства помню советское телевидение и то, как к нему относились в годы позднего застоя, вот сейчас схожие впечатления. Коронавирусные фейкньюс разрушают миф о всемогуществе пропаганды. По крайней мере в России. И именно поэтому вводятся такие жестокие законы, карающие распространение недостоверной информации, и проходят громкие показательные аресты. Парадоксальным образом фейкньюс становятся оружием низовой стихийной оппозиционности, одной из свобод. И наблюдать за этим страшно: кризис доверия приводит к смерти. Я думаю, в других странах есть своя специфика инфодемических явлений, которые только кажутся универсальными.

Тем временем образование проходит испытание онлайном. В самом начале перехода на удалёнку огромную виральность получил ролик, где американский профессор Майкл Блюринг поёт под гитару переделанную песню I will survive про выживание преподавателей в онлайне. На самом деле выживут не все. Сейчас очевидно, что значительная часть вузов не вернётся к традиционному обучению в полном объёме — точка невозврата пройдена. С другой стороны, энтузиазм образовательных топ-менеджеров от возможностей онлайна сталкивается с сильной усталостью и преподавателей, и студентов. Нам всем пришлось осознать, какую большую часть образовательного процесса составляют неформализуемые вещи, которые ускользают от всяких попыток их описать в виде брифа на онлайн. На днях мне пришлось утешать мою дипломницу, которая очень расстроилась из-за того, что защита будет проходить в Zoom’е: выпускникам хочется праздника, защита — это всегда драматургия, немного спектакль, а здесь всё получается слишком прагматичным, нажал на кнопку — получил результат.

Я прогнозирую огромные перемены. Понятие «высшее образование» уже и так было слишком общим, таким рудиментом индустриальной эпохи и классических университетов. Теперь массовое образование уйдёт в онлайн. Получение дипломов в обмен на сдачу тестов с предельно чёткими критериями оценивания будет абсолютно технологичным, если не роботизированным. При этом останутся очаги образования элитного — старые британские колледжи, университеты Лиги Плюща, небольшие частные вузы и другие академические институции, где помимо онлайн-курсов, которые всё равно будут составлять значительную часть учебного плана, будет возможность личного контакта, наставничества, слушания авторских лекций-рассуждений, тьюторского сопровождения, жизни в кампусе. И то, и то будет как бы высшим образованием, но с совершенно разными задачами и перспективами. Вероятно, возникнет много разных промежуточных гибридных форм, которые мы сейчас не можем даже представить.

Если до сих пор студенты выбирали, какую программу взять как обязательную, какую как дополнительную (мейджор и майнор), какую к своей специальности пристроить магистратуру, а чему поучиться на втором высшем, то теперь к этим наборам кубиков лего добавится ещё один цвет — какой курс или часть программы брать онлайн, а какой офлайн. И это наложится на резкое снижение студенческой мобильности. В последние десятилетия она была главной идеологией развития вузов — обмены, стажировки, летние школы, магистратуры в разных странах. Студенты всё время куда-то ездили. В этом году перестали. И мы пока не знаем, возобновятся ли эти программы, как трансформируются договоры о сотрудничестве между вузами разных стран в условиях ухода части образовательных программ в онлайн, и какой дальше будет эпидемиологическая ситуация и связанная с ней этика поведения.

Кроме того, усилится разрыв между школой и вузом. Школа уйти в онлайн не может. Как минимум потому, что она выполняет ещё важную функцию «передержки» детей, пока родители работают, и их социализации, научения общению, перемещения ребёнка из контекста семьи в контекст общества. Этот вынужденный резкий уход в онлайн проявил, насколько на самом деле в школе мало собственно образования как получения знаний и как много того, что неточно называется дурацким словом «воспитание». Хотя, конечно, домашнее обучение и разные онлайн-платформы, где учителя работают с детьми дистанционно, сейчас войдут в свой золотой век.

Усугубится «проблема первого курса», адаптации вчерашних школьников к практикам высшего образования. Её только недавно осознали как проблему, которая приводит к разочарованию в учебе, личностным кризисам, демотивирует и студентов и в какой-то степени вузы. Онлайн-образование тем более требует навыков, прежде всего самодисциплины и свободы выбора, которые противоречат школьному образу жизни. Школа и так уже давно перестала готовить детей к вузам, переход утратил естественность, а теперь это будут вообще принципиально разные фазы жизни, по-старинке записанные в одну категорию «образование». И пока непонятно, каких изменений тут требовать от школы, чтобы стыковка произошла.

Ну и что касается религии. Тут тоже очень многое вышло наружу, что раньше было непроявлено, что-то потом вернётся на круги своя, а что-то изменится необратимо. Конечно, сама актуализация вечного сюжета о море, чуме, неизлечимом инфекционном заболевании, которое поражает всех без разбора — и бедных, и богатых, и добрых, и злых — немного опрокидывает нас в Средние века. Не в смысле «тёмного времени», я как раз не люблю, когда слово «средневековье» используют как синоним мракобесия, а в смысле мировоззрения, картины мира. Несмотря на весь антураж современных мегаполисов, человек оказывается один на один с «дикой смертью», непредсказуемой, массовой, внезапно вышедшей на свет из тех гетто, которые были ей отведены в последние десятилетия. И при этом резко замедлился темп жизни, ты не можешь «что-то сделать», убежать, срочно предпринять, а вынужден проживать от рассвета до заката одинаковые тягучие дни. Это, конечно, тоже возвращение какого-то «старого» образа жизни и здесь волей-неволей экзистенциальные и этические вопросы пробиваются через тревогу. С тем, что останется от этих вопросов после выхода из локдауна, придётся иметь дело философам и богословам. Но для меня это всё скорее про соотношение вечного и временного, наносного и неизменного. Человек всё-таки меняется не так сильно, как принято думать.

Кроме того, происходит сакрализация врачей, медицины, биологии. Уже появилось очень много мемов, где врачи изображены с нимбами, в образе святых, повергающих дракона-вирус. В Рио-де-Жанейро на Пасху на статую Христа проецировали медицинский халат в знак солидарности с врачами. То есть, самопожертвование и милосердие по-прежнему вызывают религиозные чувства и ассоциации. Нельзя сказать, что это новый тип святости. Нет, он как раз очень старый, тут можно протянуть длинную нить традиции от целителя Пантелеимона до великомученицы Елизаветы Фёдоровны и доктора Боткина, расстрелянного вместе с царской семьёй. В общем, тема «Герои и святые: в чём отличия?» снова актуальна.

Ну и если говорить о религии в контексте медиаграмотности, а это делают очень редко, то онлайн и здесь «наследил». Я с конца 90-х занимаюсь исследованием темы «Русская православная церковь и интернет» (сначала это называлось «интернет» по аналогии с «радио» и «телевидением», потом стали «новые медиа», теперь «цифровое пространство»), об этом был сначала мой диплом, потом диссертация. И вот только сейчас, как мне кажется, спустя двадцать лет, наступает новый этап. Раньше был всё-таки скорее количественный рост, без серьёзных качественных изменений. А теперь, благодаря карантину, очевиден переход в онлайн не просто информационных потоков, но повседневных церковных практик, и это серьёзные перемены. В последние недели пасхальные службы стримили из большинства приходов, переводили пожертвования онлайн, вели прямые эфиры с поминанием имён в инстаграмме (и там же подавали записки), совместно совершали богослужения в Zoom’е, живя в разных странах и часовых поясах (не как пассивные зрители в случае трансляции, а участвуя в них), стали обсуждать и пробовать возможность дистанционного совершения таинств, пытаются возродить древний чин агапы, который, как выяснилось, идеально подходит для Zoom’а. Ну и, конечно, очень печальный формат, который теперь даже рутинизировался — трансляции отпеваний священников, умерших от коронавируса. Люди не могут проститься живьём, но как-то присутствовать на прощании им хочется. И тут встаёт вопрос, что такое вообще присутствие? Где мы были, а где не были? В чём участвовали, а за чем наблюдали?