Оксана Мороз: «У нас нет языка публичного сопереживания»

Оксана Мороз, кандидат культурологии, доцент Департамента медиа факультета коммуникаций, медиа и дизайна НИУ ВШЭ, автор Блога злобного культуролога, о новых языках социальных сетей, подведении итогов и новой искренности. 

— В обществе нет единого сценария поведения в Сети: кто-то сторонник простоты коммуникации, кто-то охраняет личные границы и не допускает чужих на свои страницы в соцсетях. Как вам кажется, какие стереотипные модели поведения в Сети можно выделить?

— Начать нужного с того, что не существует единого понимания Сети и коммуникации в ней. Если мы посмотрим на разные пространства, где осуществляется онлайн-общение, то увидим, что они могут между собой никак не пересекаться, нормы общения могут быть разными. То есть единого интернета нет — есть множество интернетов и онлайн-пространств. Есть свои этикеты в глобальных локальных сетях. Если пытаться задать классификацию, то получится бесконечное древо возможностей. Если все это суммировать, можно выделить несколько стратегий, конфликтных по отношению друг к другу. Первая стратегия — это выстраивание определенного образа, создание «лучшего образа себя» для онлайн-пространства. С другой стороны, есть установка на то, что не нужно конструировать новый образ, а нужно максимально искренне и открыто говорить о том, что человека волнует, и уходить от сконструированности подачи к разговору о «настоящей» жизни. В противопоставлении этих стратегий виден конфликт между цинизмом и искренностью. И, наконец, третья стратегия связана с эффектом растормаживания в Сети, прежде всего с вепонизацией (от англ. weapon — «оружие»). Сторонники этой стратегии не обязательно агрессивны, и даже агрессия в данном случае не всегда осознанное действие. Очень часто это люди, считающие, что в Сети нужно максимально радикально отстаивать свои взгляды, не щадить ни своих, ни чужих, потому что Сеть — поле, до недавнего времени наименее связанное с цензурой. Там можно свободно выражать то неудовольствие, на презентацию которого в других сферах наложен мораторий. Сейчас ситуация изменилась: мы имеем ограничения на язык вражды и использование мата. И государство предписывает бизнесам следить за соблюдением этих норм.

— И что в итоге?

— Люди объединяются в коллективные сообщества, которые могут «отменять людей» (скажем, стремиться лишить права на голос в социальных медиа) за неправильные поступки в онлайне. Люди легко делятся на лагеря и легко приходят к конфликту, когда не видят в другой стороне равных собеседников и отказывают ей в праве на высказывание и вообще на существование. Предполагалось, что интернет — коллективная самонастраивающаяся система, и мы сможем создать инструменты, позволяющие общаться всем со всеми, у нас исчезнут границы, политические разногласия и все мы станем братьями и сестрами. Это не работает, потому что люди расходятся по лагерям, пузырям фильтров точно так же, как они это делают в офлайне.

— Когда возникла утопическая идея содружества людей в онлайне? И кто ее развивал?

— Испанский социолог Мануэль Кастельс говорил об этом в начале 2000-х. А еще до развития интернета канадский культуролог Маршалл Маклюэн рассуждал о «глобальной деревне». Это теоретики, которые полагали, что если создать систему, в которой люди могут заниматься саморегулированием (сами настраивать критерии общения и их способы) и над которыми не будет Большого Брата, то есть вероятность, что люди, как существа, стремящиеся к продуктивной коммуникации, уйдут от конфликтов. Понятно, что это действительно была утопическая идея, потому что теория во многом строилась на том, что человек — рациональное существо. С развитием соцсетей эта идея ушла в прошлое. Но мы понимаем, что есть спекуляция в том, что можно объединять людей, если создать для них условия, когда на них не давит госпропаганда или другое принуждение. Так или иначе, эта идея до сих пор продается. И мы понимаем: никакого согласия в соцсетях нет, хотя, конечно, интерфейс того же Фейсбука *(Соцсеть, признанная в России экстремистской)предполагает обмен мнениями. Людям создают среду, в которой они начинают отыгрывать формат диалога, но каждый пишет монолог, настаивая на своем.

— Месяц назад соцсети отдали дань такому жанру, как подведение итогов года. Как вам кажется, общество по-прежнему интересуется успешным успехом или фокус внимания сместился на что-то другое?

— Подведение итогов года — мой любимый жанр. Мне очень нравится, как он динамически развивается. Если раньше подведение итогов было нормальным способом поделиться частными историями, то сейчас то же самое разворачивается очень часто с подводкой типа: «Я знаю, что делиться итогами года неприлично, но не могу молчать». Или: «Все побежали, и я побежал». Это трогательно, поскольку понятно: люди осознают неловкость жанра демонстрации своих успехов. В этом есть что-то, сильно дискредитирующее качество человека, показное, как будто человек себя позиционирует через достижения и успехи. И это тяготеет к вечно позитивной повестке, а с другой стороны, выглядит как хвастовство. А еще создает ширму, поскольку человек не проговаривает свои ошибки. Нельзя говорить, что во всем обществе меняется отношение к этому формату, но новый год — точка, когда включается магическое сознание и люди хотят «перезапуститься». И чем более кризисная ситуация, вот как сейчас, тем сильнее хочется найти опору и начать что-то новое, после чего «все будет хорошо».

— Сюда же вписан ритуал благодарности тем, без кого «этот год не». Эти люди часто отмечены тегами в итогах года.

— Да, это именно социальный ритуал. Да, ты наращиваешь солидарность таким образом и получаешь лайки. На самом деле в соцсетях нет никаких сообществ. И пока люди грызутся друг с другом, их и не будет. Но бесконечные слова благодарности создают ощущение чувства локтя. Важно, что в итогах пишут не только о достижениях, но и о проблемах, разрушая образ неолиберального яппи с успешным успехом.

— Поворот к себе и разговор о личном в том же Фейсбуке *(Соцсеть, признанная в России экстремистской) заметен. Но людей искренность не только трогает, но раздражает, отсюда и возмущение некоторых: зачем писать, скажем, про болезни. Откуда взялась привычка опубличивать личное?

— Мне кажется, что рассказ о себе, своих болезнях — следствие определенного типа понимания вообще функционала соцсетей. Если мы относимся к тому пространству как месту, где мы общаемся, а не просто выстраиваем траекторию личного успеха, то для многих людей эти пространства иногда немножко наивно связаны с другими полями, в которых мы рассказываем о себе. И с развитием киберактивизма для многих комьюнити нормативным становится рассказ о своих сложностях. В том числе предполагается, что если ты расскажешь о каких-то болях, то выполнишь важную социальную функцию, потому что сделаешь видимыми проблемы. Их обсуждение перестают табуировать. У нас не было языка реагирования на многие проблемы, скажем, на секс-насилие. А сейчас получается, что мы все включены в поле обсуждения, не будучи психологами. И первая реакция — отторжение. Разговор о травмах до недавнего времени был разговором об «интимном». Люди эгоистичны, не понимают, как реагировать на подобное, расценивая его как вторжение в личное пространство. Столкновение с непониманием тяжело, но оно маркирует табуированность тем. А если есть социальный эффект от того, чтобы поделиться историей, человек поделится.

— Это связано с темой новой искренности. Кстати, что это?

— На этом фоне появляются рассуждения о новой искренности как стремлении высветить травмы общества в публичном пространстве. Как будто бы новая искренность — это ответная реакция на цинизм публичного поля конца XX — начала XXI века. Думаю, соцсети — пространство демократизации, где каждый имеет голос, который может на что-то повлиять. Тут та же ситуация, как с мечтой об интернете как пространстве, где все друг другу братья и сестры.

— Новая искренность порой переходит в «новую чувствительность», когда люди требуют, чтобы окружающие реагировали на их посты и скорбели так, как это видится им правильным. И неясно, как себя вести.

— Да. Тут есть несколько важных моментов. Во-первых, мы видим табу. У людей не всегда есть нормативные способы реакции на сложные события. Мы с этим сталкиваемся, когда люди пишут о потерях, — и все комментируют однотипно: «обнимаю», «держись». Потому что у нас нет языка публичного сопереживания. На поминках или похоронах ты не обязательно что-то говоришь — достаточно обнять. А в соцсети нужно что-то писать, а языка поддержки нет. Отдельный спор: о чем можно писать публично, о чем — нет. Люди, которые много общаются в онлайне, в максимально сложной ситуации ищут поддержки в виртуальном поле, полагая, что те, кому неинтересно, пройдут мимо, а количество реакций перерастет в качество. Если много людей напишут, то станет легче.

— Реальная жизнь и виртуальное пространство по уровню восприятия эмоций различны?

— Виртуальное пространство — поле конструктов. Мы выбираем определенные выражения, способ письма, картинки. Об искренности тут речи не идет. Поэтому я со скепсисом реагирую на эмоциональные выпады по поводу того, что слишком ранит коммуникация в онлайне. Такая реакция свидетельствует об оголенном восприятии искусственности этой среды.

— А грань между реальным и виртуальным не стирается?

— Пять миллиардов человек пользуются онлайн-сервисами. Это подавляющее большинство жителей планеты. Но у нас разные компетенции и навыки: кто-то заходит в интернет как в сарай забрать дрель (открыть почту), у кого-то телефон прирос к руке. Даже несмотря на эти различия, разграничение виртуального и реального — это вопрос принципиального отношения к онлайн-пространству. Есть случаи, когда люди близко воспринимают коммуникацию в онлайне, но все же многие понимают, что это специально устроенная среда и онлайн-общение не равно общению в офлайне. Я очень надеюсь, что мы не будем существовать в сугубо виртуальном мире. Цифровые технологии придуманы для удобства человека, а человек все же живет в реальном мире. Думаю, конкурентное преимущество человека — жить в мире, который описывается англицизмом «фиджитал» — физическое цифровое пространство. Есть вещи, которые хорошо работают в цифре, подменяя офлайн-реальность, и наоборот.

— Мы ведь теряем навык общения и даже на встрече в онлайне нервно тянемся к телефону.

— Мне кажется, мы проиграли телекоммуникациям, которые переживают взрыв. За тридцать лет пришли и ушли пейджеры, кнопочные телефоны. Человек не научился критическому восприятию технологий, организации их работы не по предлагаемым по умолчанию правилам, а в соответствии со своими потребностями. В результате мы стали заложниками цифры. Многие жалуются на цифровую перегруженность, особенно те, кто работает с людьми и цифровыми технологиями. Сейчас можно купить программы «цифрового детокса». А еще возникает желание составить свои этикетные правила на основе личного опыта пользования техникой. Ведь есть много наблюдений о том, как погружение в соцсети провоцирует у людей состояние, похожее на депрессивное. Для многих заведение аккаунта в соцсетях — это создание лучшей версии себя. Ты открываешь эти аккаунты и видишь, как человек путешествует, ходит по ресторанам, успевает на работе. Ты можешь понимать, что это сконструированный образ, но непосредственная реакция: «О, какая крутая у человека жизнь!» А я про себя знаю, что она у меня не такая, хотя тоже могу создать подобный сценарий презентации своей повседневности. Но жизнь состоит в том числе и из негативных моментов. Я, например, не пользуюсь инстаграмом* (Соцсеть, признанная в России экстремистской): вылизанные истории неинтересны, не верю им. Лучше пойду в лес или почитаю. Это моя реакция на перегруженность.

— Как замкнутость на онлайн-реальности отразилась на поведении людей?

— Во время пандемии усталость от соцсетей стала усиливаться, потому что в какой-то момент возникло ощущение, что ничего, кроме онлайна, не существует. И для разных людей это имело разный эффект. Например, часто темы, которые можно обсудить в переписке или лично, стали обсуждать в зуме, а от таких обсуждений очень устаешь. Среда, призванная помочь, еще больше нагрузила, породив много непродуктивной коммуникации. Кто-то стал ограничивать свое присутствие в соцсетях, многие предпочли средства связи с ограниченной обратной связью. Многие люди стали меньше о себе писать и публично высказываться. Но есть и обратная реакция: люди постоянно что-то пишут. Поводом для рассказа становится импульсное возвращение к «нормальной жизни». Скажем, сообщение о свадьбе или рождении ребенка на фоне известий о болезнях и смертях. Люди этим делятся. Кроме того, за последнее время, когда пандемия стала нормой нашей жизни, я чувствую уменьшение количества общения. В онлайн общаться приходят по поводу, а не просто так, — экономят ресурсы.

— А эта экономия не приведет к разрыву социальных связей?

— Думаю, в первый момент, когда у людей появится возможность встречаться, большинство будут страшно рады. Человеку нужен человек. Коллективное поглаживание нужно человеку в большом объеме. Онлайн этого объема не даст. Поэтому личное не потеряется, а появится больше стилей общения. И если люди действительно этот опыт отрефлексируют (обычно большие события влияют на устройство человеческого мира), то появится больше вариантов общения. Для каких-то людей произойдет приоритизация: в каких-то случаях люди будут готовы на коммуникацию, в каких-то — нет. Возникнет понимание, с кем хочется общаться дольше и глубже, а с кем — нет.

— Тема, которую актуализировала пандемия, — смерть. Об этом мы постоянно читаем в новостях и соцсетях, при этом деликатностью комментаторы чужой смерти не всегда отличаются. С чем это связано?

— Мне кажется, самый простой и сложный ответ на этот вопрос — страх. Смерть ждет каждого. Представить себе, что тебя не будет, очень страшно. Когда пишут про чужую смерть — это напоминание, что она рядом. Агрессивная реакция может быть продиктована именно желанием дистанцироваться от этого. Ну и, конечно, работает эффект растормаживания в Сети, то есть ты, закрывшись аватаром, реагируешь на смерть не как живой человек, а как отстраненная фигура. Сказывается то, что соцсети — это история про «яканье»: ты в этой негативной реакции проявляешь себя, хочешь быть заметнее других. Потому что, если на твое мнение реагируют, ты субъект. И многие люди выбирают неприглядные способы стать заметнее. Нередко способом дистанцироваться от темы смерти становится эскапизм: люди воздвигают вокруг себя заборы, чтобы не думать о тяжелом. И популярность стриминговых сериалов, кстати, тоже пример эскапизма: нужно отдохнуть после трудового дня и отключиться от переживаемых ужасов. А вообще, на русском языке пишут немногие исследователи темы смерти. Если смерть мало обсуждается экспертами в публичном поле, то людям на уровне повседневности неоткуда брать реакции для ежедневных реакций. Единственный источник — не всегда работающие в онлайн-средах квазирелигиозные ритуалы и традиции.